21 февраля 2024 года, среда. Дорога в госпиталь

 

Я собиралась к доктору. Сегодня у меня знакомство с хирургом, который расскажет мне всю правду про мою протоковую канцирому in situ. Я задам ему хренову кучу вопросов, и может, всё обойдется.

Вдруг зазвонил телефон.

— Is this Lyudmila? 

— Yes it's me!

— Биопсия показала, что у тебя рак, тебе нужно готовиться к операции, потому беседа с доктором переносится! Мы тебе позвоним, когда назначим новый визит!

— Подождите! — кричу я. — Мне нужна срочная встреча с врачом! Мне нужно 1 марта в Украину, я не могу долго ждать!

— Какая Украина?! Тебе срочно лечиться нужно!

— Нет! Я прежде лечу в Украину, а потом все операции и лечения! Назначьте мне встречу с доктором как можно быстрее!

— Хорошо, мы посмотрим, что можем для тебя сделать. Have a good day!

                Я стою в растерянности и в слезах. 

У меня была надежда, что всё это нелепая ошибка, результат теста перепутали, мне подсунули чужой. У меня была фантазия, как доктор дико извиняется, произносит много английских слов о сожалении, поздравляет меня с окончательным радостным диагнозом, пожимает руку, обнимает, желает здоровья и большого счастья в личной жизни.

Все мои прекрасные мечты снёс этот звонок.

Нет, я должна поехать и всё рассказать. Я не могу ждать, когда доктор соизволит меня принять. Мне нужно срочно. Мне нужно сейчас. Мне нужно ехать к детям и спасать их от войны.

Я понеслась в госпиталь. Хорошо, дорога чистая и свободна от машин. Я ехала и плакала. Слёзы лились сами, как 24 февраля и четыре месяца прошлого года. Стресс надломил меня, не отпускал, он проникал в каждую клетку организма, отравлял и не давал дышать. Где мой задор? Куда девался неистребимый оптимизм? И для чего хорошего мне нужно чувствовать себя виноватой? Там, в Украине, где сейчас война, где мои дети, родные, друзья. Там, где растут деревья, посаженные сестрой у реки в Черниговке. Там, где “Поцелуй, “Адель” и “Древо жизни” Климта живут и ждут меня в моём доме у Днепра, куда побежала тропинка между склонившимися над нею вербами.

Проклятая война и рак. Это одно и то же. Война метастазами расползается по моей стране. Моя Черниговка в оккупации. Кто бы знал! “Да кому она нужна?” — говорили мы. — Они пройдут мимо”. Не прошли. Сестра с семьей по одну сторону, мы — по другую. Когда теперь увидимся? И так хочется к тем вербам Лены у реки… Разве могла она их бросить? 

Мысли скакали, словно машина по выбоинам Массачусетса. Говорят, у нас самые плохие дороги в Америке. Ну да, стоит сойти с главной, тут же родина вспоминается. От Токмака до Черниговки через Остриковку быстрее всего ехать. Только не в случае дорог образца всех двухтысячных. До войны я еще ездила тем маршрутом — я каждый год на несколько месяцев устраивала себе украинские каникулы. Этот кусок был настоящим испытанием. Ходили слухи, что токмакская громада не хотела за свои ремонтировать, ждали, когда государство денег даст. Дорогу смыло дождем, унесло снегом, раздолбало тракторами и десятитонками, проезжая часть зияла кратерами. Частники по ней не ездили, и только лихой водитель маршрутки бросал вызов колдобинам.

Яма на Франклин стрит вернула меня в реальность. Я подъезжаю к госпиталю и еще раз мысленно произношу свою речь на английском.

— Мне нужно срочно встретиться с доктором, — говорю девочке-администратору. — Я не могу ждать. Мне нужно в Украину. Там война. Там мои дети. Мне нужно им помочь. 

— Я вам очень сочувствую, я понимаю вас, — искренне отвечала девочка. — Но вам нужно лечиться. Вам нужно готовиться к операции.

— Сколько у меня времени? Как долго я могу быть в Украине?

— Не больше месяца.

— Нет! Мне нужно три, в крайнем случае, два.

— Я ничего не могу сделать. Сейчас назначу вам встречу с доктором. Он будет через неделю.

21 февраля, среда, день. Звонок детям

 Мои дети — сын, невестка и внучка. Я не знаю, когда это случилось: мы давно договорились ничего не скрывать друг от друга или это мне пришло в голову только сейчас. Лишние тайны портят отношения. Мы придумываем, что заботимся о ближних, а на самом деле умножаем страдания и себе, отказываясь от помощи других, и им —  когда правда всё же вылезает, а помочь уже нечем. 

Я звоню детям.

— Дети, у меня только через неделю встреча с доктором. И есть результаты биопсии.

— Что там? — сосредоточенные взгляды четырех глаз и напряженность чувствую через страны и континенты. Хорошо, внучка сейчас в школе. 

— Они нашли раковые клетки. Но это не страшно, пока только нулевая стадия, они сидят в одном месте, еще никуда не расползлись. И это лечится успешно и быстро. Я совершенно не переживаю по этому поводу, мне важно сейчас приехать к вам. Но мне сказали, только на месяц, а за месяц…

— Мама, — перехватывает инициативу сын, — оставайся в Америке. Тебе, правда, нужно лечиться. Это важнее.

— Для меня важнее вы.

— Мама, — в голосе появились строгие нотки, — мы вырулим. Занимайся собой. Или можешь приехать сюда и здесь сделать операцию. Тут мы тебе поможем, будет хороший уход, все же не одна. У нас самые лучшие врачи, есть центр, где за тысяч пять долларов сделают всё по самому высшему разряду. Правда, будут новые обследования, а это время. Страховка у тебя есть?

— Да,—  говорю, — есть. 

— Ну, это другое дело.

— Тогда, если надо, я могу приехать, — подхватывает Анечка. У детей есть визы, а приехать могут только девочки — Анечка и внучка Евуся. Но без Саши они никуда не хотят ехать. Под шахедами, ракетами, то в укрытии, то в подземном гараже, в последнее время — дома в душевой, зато вместе. Потому что семья. Я снова готова заплакать. Теперь — от трогательности момента и натиска чувств.

— Хорошо, — говорю, — давайте посмотрим, как всё сложится.

— И тебе еще квартиру надо искать. Когда съезжать? 

— Сказали, в апреле.

— Вот и займись, у тебя полно дел. 

— А вы? 

— Мама, мы разберемся. Пусть это тебя не волнует. Для тебя сейчас главное — твое здоровье. Если тебя не станет, ты уже никому не поможешь.

Кажется, прямо сейчас я “отсепарировалась” от сына. Кажется, именно сегодня, 21 февраля 2024-го года мы окончательно разделились. Он-то, скорее всего, и раньше, но я отделилась именно в эту минуту.